Капли воды срывались с его длинной шерсти и разбивались о землю миллионами искорок. Некоторые были еще мутновато-красные - кровь уже останавливалась, но что-то, уже зстывшее, размыл дождь, как напоследок, ибо потом он кончился так же стремительно, как столь недалекая битва, а что-то еще и не застывало. Не застыла и боль в груди - боль не от этой, свежей, пустяковой раны, а от давней, нанесенной самому себе одним укусом в горло такому близкому, но оказавшемуся таким далеким существу... Он помнил каждый ее вздох, и помнил тот последний крик, она не сдавалась, она призывала к его разуму, все последние мгновения своей жизни она отдала ему, пытаясь спасти это странное существо, в котором почти не осталось добра. И она спасла его, но - увы - ценой собственной жизни. Он помнил, как потом, словно несмышленный волчонок, потерявший мать, пытался согреть ее остывающее тело, и только темный ее мех стоял тогда перед глазами, да еще небольшое светлое пятно меж ушей, оно так напоминало чуть изогнутый треугольник... И ее глаза. Ее глубокие синие глаза, в которых при жизни так плясали искры радостного, но в то же время опасного огня... Только теперь в них стояла печаль, такая мудрая, нежная печаль, она любила его до конца. А он не понимал, он тогда ничего еще не понимал, он был одержим, он хотел всего... А раскаяние, как известно, всегда приходит слишком поздно...
Четкая поджарая фигура вырисовывалась на фоне этого только что взошедшего, но уже жаркого солнца. Он не шевелился. Он застыл, не в силах смотреть на эту яркую звезду, не в силах отвернуться. Солнце должно было отражаться в его голубых глазах, но в них никогда ничего не отражалось с той страшной ночи...
